Название: Переезд
Автор: fandom Bradbury 2014
Бета: fandom Bradbury 2014
Размер: макси, 16 657 слова
Пейринг/Персонажи: Сеси Эллиот, «странница», другие члены семейства Эллиот и их соседи
Категория: джен, гет
Жанр: юмор, приключения, мистика, ужасы
Рейтинг: R
Краткое содержание: семья Эллиот вынуждена переехать, так как на месте их старого дома собираются проложить дорогу.
Примечание: по рассказам Р.Брэдбери о Сеси Эллиот: «Апрельское колдовство», «Из праха восставшие», «Странница», «День возвращения» и др.
Для голосования: #. fandom Bradbury 2014 — «Переезд»
Сколько себя помнит Сеси — Мама всегда рядом. Она везде и всегда есть, без нее просто ничего не бывает. Когда Сеси тихонько лежит в своей комнате поверх гладко застеленной новым красивым покрывалом постели и путешествует, когда она приходит снова в свое тело, проголодавшись и желая абрикосового пирога, — Мама тут как тут: высокая, вся в красивом черном, ее брови — как крылья стрижей, ее рот — будто лепесток гвоздики, а лицо белее самого легкого облачка.
Сегодня днем Мама произнесла:
— Сеси, дорогая, я вынуждена сказать: мы должны переехать из нашего дома. Понадобится твоя помощь.
До Сеси сначала доходит привычное «понадобится твоя помощь», и она машинально отзывается: «Да, конечно», не отрываясь от созерцания морских волн. Она сейчас в очень большой чайке, парит над волнами, ей (но не чайке) невероятно интересно — как высоко и насколько далеко можно добраться, практически не взмахнув крылом? Море глазами чайки видится пустыней с редкими всплесками возможной еды прозрачно-стеклянной водой на темно-синем фоне. Но Сеси не до голода чайки: что там сказала Мама?
— Мне надо проснуться? Возвращаться?
— Нет, дорогая, пока не надо. Я хочу сказать, через наш участок и наш лес решено прокладывать дорогу. Все согласования прошли, к сожалению, это большая дорога, и наши обычные методы не помогли. Мальчики пытались. Надо поискать новое место — не хуже этого, и подальше от городов. Ты меня понимаешь, Сеси, как можно тише и без всяких «чудесных перспектив». Покой и уединение.
Пушистые ресницы Сеси чуть дрогнули.
— Хорошо. Сначала я еще раз осмотрю НАШИ края. А будет мой любимый абрикосовый пирог?
— Конечно, дорогая. Твой самый любимый — круглый, и с миндальной стружкой. Через пару часов он будет готов.
Мама всегда рядом — бдительная и заботливая. Она не спит ни днем, ни ночью, и даже на рассвете, когда всем тяжело — как ночным тварям, так и дневным, — она бодра и деловита, у нее всегда безупречные манеры, мягкий голос. Она сама предупредительность, воплощение респектабельности. И любви — той, что дарит жизнь и отнимает ее. Это первое, без чего нельзя на новом месте.
Мама — это еще и первое путешествие. Сеси с удовольствием вспоминает: Мама мягко, чуть удивившись, пустила ее в себя. Провела по комнатам с красивыми воспоминаниями — про сияние черных свечей, про тусклое золото в старых захоронениях, про старинные портреты и изящные кружева, показала сладость влюбленности и радость встреч после разлуки — и потом тихонько вывела. Сеси точно чувствовала: она путешествовала за руку. Так же, как ходила по саду и по дорожке к лесу. И так же Мама наставляла и терпеливо ждала ее. Ведь Сеси только начинала ходить.
Второе место, которое обязательно нужно сохранить в памяти и найти такое же милое и удобное, — это лес.
Лес начинается прямо на заднем дворе. Точнее, лес иногда заглядывает к Сеси глазами шустрой сойки или выпуклыми глазами белки, иногда — опоссума. Сеси с удовольствием вспомнила, как впервые заполучила белку: та смотрела на Сеси со столбика в ограде дома, чуть шевеля усами. Сеси до того захотелось узнать, так ли мягка шкурка, так ли нежны когтистые пальчики зверька с пышным ореолом усов и роскошным хвостом, что она вся потянулась — и взяла белку.
Мама всегда была рядом и именно ее увидела белка-Сеси ловко подхватывающей маленькое тело в строгом темном платьице. Белка потрогала свои бока, потеребила хвост лапками и вопрошающе взглянула на Маму. И та очень спокойно, не раскрывая алых, как лепестки гвоздики, губ на белоснежном лице, ответила, что лучше попытаться погулять — только недалеко. Почему бы не влезть на крышу дома, если хочется?
Лезть по стене дома было с непривычки трудно: надо было забыть, что ногам нет места на деревянной стене, не обращать внимания на вид передних лап и только помнить: там, у самого конька, белка припрятала в щели очень хороший орех! Он большой, сочно масляно пахнущий, и если его не съели раньше или он не пророс, то можно будет его съесть! На крыше нашелся орех, и два, и три, и Сеси знатно попировала, распушив хвост, и, будто всегда зная, как с первого раза найти уязвимое место в скорлупе, расколола их. До чего была мягкой та сердцевина — Сеси и подумать не могла, насколько беличьи зубы острее и мощнее человеческих (и даже зубов кузенов). А потом понадобилось пить, прятаться, и Мама с трудом зазвала Сеси обратно. Зато следующей же ночью Сеси побывала внутри маленькой ловкой ночной птички: сычик-эльф почти не почувствовал ее присутствия, и они весело поохотились вдвоем на мышей. А еще там были другие быстрые и ловкие существа — и Сеси очень радовалась, когда была с ними.
Так Сеси училась странствовать — с забора на крышу, с крыши — в небо. А иногда — в кого-нибудь из членов семьи. Бывать в Папе Сеси избегала — чувствовала, что там будут не самые интересные для нее приключения: слишком много опасений клубилось в его голове, слишком плотно сгущались ощущения потери и уныния. Нет, туда Сеси не заглядывала, но раз Папа обязательно с Мамой — так оно пусть и остается.
Сеси встрепенулась: птица, в которой она была, резко взъерошила перья, нервно потянула правое крыло, левое... Запахи и звуки из кухни пока не напоминали теплый аромат абрикосового джема и теста с ванилью. Пока стучали косточки, падающие в миску: все начинается с абрикосов, с ними довольно много возни, а чтобы все ароматы вызрели и все было как надо, нельзя спешить и изменять отработанные за века кулинарные приемы Старого Света.
Местность, подходящая для Семьи, — это очень непростое дело. Не годится, если Мейн-стрит будет отрезком важного шоссе: как ни стремятся большие блестящие машины промчаться мимо всего и всех, а все же бывает, они останавливаются — заправка там, что-то вдруг показалось неисправным в машине, — и появляется посторонний, чужак, со своими мерками и требованиями, суетливо предъявляет запрос на то, чтоб все тут же стало как ему надо... никакого уважения к покою и обычаям маленького городка. Еще заметит (хотя маловероятно — обитатели больших поселений заняты лишь собой и своими удовольствиями) и вдруг, чтоб посмеяться в своей привычной компании, возьмет да и расскажет про странности этого городка? Городка, в котором никто никого не ждет и никто не любопытствует на приезжего — хотя может радушно пригласить заглянуть в похоронную лавку.
Город сейчас и местность вокруг него в некотором роде идеальны: очень давно тут селились индейцы, но про них совсем забыли (а индейцы милосердно почти не оставили следов. Почти), затем тут была маленькая фактория, потом — просто уютный городок в фермерском краю. Фермеров практически не осталось, рудники в горах не успели возникнуть, зато остались горы, овраги, лес и небольшие реки — очень удобно для тех кузенов, которым важно, как да где и с кем проходит Полнолуние. Горы — отличное место для тех, кому нужен длительный покой, овраги — отменное место в тех случаях, когда кто-то все же приезжает и проявляет излишнее любопытство. Железная дорога находится не очень далеко от городка, и лето за летом цветут луга, жизнь леса идет своим чередом, поля почти не посещают: все вмешательство человека проходит быстро, он отдает и собирает свою дань, торопясь изо всех сил, будто один из кузенов дышит им в шею, — и снова на недели и недели все тихо и сонно. Сеси зорко смотрит глазами канюка сверху на поле, на лес, на овраги с протекающей рекой и на поезд, грохочущий по мосту над этим оврагом... да, нужно нечто похожее.
Но что же главное?
И она находит ответ: вот он, источник покоя, недремлющий страж места. Маленькое захоронение. Волчий череп и когти медведя, а с ними — шкура оленя и останки сокола. Амулеты. Старые заклинания. Старые кости, долгая память и добровольная жертва. Связь с этим миром, которую не разорвать — только уничтожить все сразу и вместе. Сеси довольна: надо лишь принести крыльев летучих мышей, тех особенных грибов и немного виски — тогда у нее будет помощник в поисках тихого места. Стражу тоже не нравится грядущая перемена. Он согласен принять помощь и предложить свою.
Край, некогда видевшийся местом для жизни многих поколений, на поверку веками оказался скуден, призраки живших — неблагодарной компанией, все время ноющей о былом, о прежнем величии, о грандиозных ошибках (в основном — в отношении их, Стражей, не своих), и так однообразно они ныли — что люди, что твари бессловесные, — что буквально расточили все силы Стража, и ему захотелось иного могущества, не только уметь удерживать вокруг себя. Что-то новое.
Сеси ему сначала дала той силы, что приносит Семье особенная еда. Потом показала, как усиливать одни чувства в людях и делать неразличимыми для их обладателя другие. Как легко вскипает неправедный гнев. Как с шипением выползает недоверие и зависть. Как весело предвкушение начинающегося безумия — и как становится среди всего этого забавно, как бодро себя чувствуешь в волнах таких чувств.
Сеси знает, что пора возвращаться. Совсем пора, не то Страж возьмет сил больше, чем она может отдать. Да и пирог дома на кухне сейчас перекладывают на блюдо и края его обсыпают миндальной стружкой, Мама ласково протягивает белую ладонь в сторону Сеси, и та с облегчением прерывает разговор со Стражем: откуда он шел, с кем он был, что за костры жег в этих краях и какова была его охота.
Сеси открывает глаза, опускает ноги с постели и сует ступни в туфли. Она видит, что в проеме двери маячит Тимоти. Тоже, наверное, хочет получить кусок абрикосового пирога — он вообще избегает есть то, что принято в Семье, никак не получается у бедняжки! Сеси ласково улыбается Тимоти. Конечно, она поделится. Мама тоже жалеет Тимоти и даст ему более удобной для него еды.
— Сеси, где ты была, что видела?
Тим на самом деле просто интересуется, ему хочется знать — вот и все. Поэтому несколько сонно двигаясь по комнате (пока добирается до трюмо, пока берет в руку расческу и делает обязательные двадцать взмахов по волосам, а затем то же самое щеткой, настоящей черепаховой щеткой с конским волосом), она рассказывает.
— Я была сначала в чайке, и это было весело. Тело будто маленький ловкий планер, летишь, чуть поворачивая крылья, а тебя то приподнимает и несет выше ветер, то можно скользнуть вниз, едва не касаясь животом барашков на волнах... наверное, я была не очень далеко от берега. А потом позвала Мама — и я сменила тело чайки на тело канюка. Я парила над городом и искала... искала главное. То, что обеспечит Семье покой на новом месте. Знаешь, я нашла нам отличного стража...
— Лучше, чем папа?
— Папа не может бодрствовать всегда, папе необходим полированный ящик днем, папа отлично справляется с полировкой ящиков и заготовкой земли и всякого такого — но он определенно не страж. Страж был человеком, как все, — очень давно, так давно, что не знает ни про ратушу в городе, ни про часы в мэрии, ни вообще про часы, газировку и мороженое, и всякое такое. Он вел несколько мужчин и женщин, таких как он сам, — из холодных краев, где небеса сияют холодным огнем, будто зовут вознестись, где мороз и темнота не дают расти деревьям, и вся жизнь — только у кромки морской воды, только в том, что можно выпросить, украсть или отобрать у моря.
Они пришли сначала туда, где были тощие рощицы берез, а потом — где успевали вырасти кривые ели, и очень нескоро нашли эти места — где мышей и полевок было столько, что волки не смотрели на пришедших людей, где олени не знали, как опасны для них копья, и подпускали совсем близко, где птицы с любопытством глядели на людей с нижних веток. И тогда тот, кто привел людей в эти края, объявил, что навеки берет во владение лес, луга и воды. Дарит всем пришедшим с ним людям возможность ловить эту рыбу, убивать и поедать этих оленей, наряжаться в мех и перья — взамен же требует только не брать больше, чем нужно для сытости.
Олени скоро поняли, что люди умеют убивать, волки почувствовали, что беспечные люди беспокоят летом их логовища, а по зиме не прочь отобрать жизнь ради теплой шкуры — и подались в другие леса и горы, где еще не было людей. И тогда тот, кто привел людей к горам и лесам, к реке и лугам, решил, что останется один и вернет месту все и всех, что и кого отняли пришедшие с ним люди: безмятежность и довольство, и всех убитых, всех, чья жизнь так или иначе пресеклась по желанию людей. Вернет не живыми — так духами.
Он надел свой лучший наряд, собрал свои счастливые амулеты, пропел все заговоры, сложил лучшие трофеи: самого большого хищника, самую сытную еду, самого ловкого из бывших помощников — и отпустил свой дух собирать тех, кого лишил оболочки. Люди накрыли его корой деревьев — и оставили. Так он и стережет место — нет никому ни слишком большой добычи, ни удачи, ни радости, только духи умерших в смирении собираются вокруг него. Именно его я и попрошу от всех, кто пришел к нему, узнать — где есть место похожее, куда я смогу перенести его, чтоб любые перемены отвели его духи?
И Сеси, завершив свой рассказ, улыбнулась и очень аккуратно положила щетку и расческу на столик перед трюмо. Легкими шагами, какие бывают только у восемнадцатилетних девушек, Сеси сошла в кухню и рассказала Маме новости.
Мама слушала, как обычно, со спокойной улыбкой. Пирог был безупречен: нежно светились половинки абрикосов, одуряюще пахла ваниль, миндальная стружка манила потрогать и насладиться воздушной легкостью.
— Тимоти, тебе какой кусок: из середины или с краю?
Сообразив, что это приглашение, Тим заулыбался и выдвинул стул для себя. Мама, все так же улыбаясь, нарезала пирог. Она всегда знала, что любят ее дети. Все дети. Тимоти, к примеру, не мог есть стружку из горького миндаля — а Сеси любила и могла.
— Чаю, дорогой?
Тимоти, завороженно глядя на очень большой кусок пирога, молча кивнул. Он каждый раз поражался, до чего вкусным виделся пирог, даже казалось немыслимым его есть,— и все же они съедали его. Вдвоем: середина доставалась Тимоти, вместе со всеми взбитыми сливками, а все остальное деликатно и быстро уничтожала Сеси. Смотреть на безупречно белые салфетки, на влажно поблескивающие бока половинок абрикосов, ощущать мягкую податливость бисквита и таяние пены взбитых сливок было наслаждением. И в этот момент Тимоти был сосредоточен только на этом желтом и белом.
— Это хорошая находка, — проговорила Мама. — Страж просто замечательный. Один из четырех найден.
— Только один? — Сеси смотрела широко распахнутыми глазами. Пушистые ресницы не хлопали, не вздрагивали, взгляд был прям и сосредоточен.
— Четыре стороны света, четыре пути, по которому могут прийти те, кто рано или поздно захотят нас сжечь.
Мама помолчала.
— Я думала насчет заклинания забвения. Даже попробовала пару раз. Оно срабатывает, дорогая, но ненадолго и не на очень большие расстояния. Придется искать другое место и другой дом.
Сеси молчала.
— Наш дом, разумеется, всего лишь стены да крыша.
— И подвал, — рискнул напомнить Тим.
— И подвал, конечно, — согласно кивнула Мама, все так же улыбаясь. Ее улыбка не стала ни на йоту тусклее или грустнее. — Но это еще и маленький храм. Храм нашей силы, и все мы можем сохранить себя и нашу силу не по частям. Иначе нас по одному распознают, напугаются нас и уничтожат.
Голос ее был мелодичен и спокоен.
— Это очень важно, особенно теперь, когда всей Родни осталось так мало. Нам только на этой земле, может быть, удастся просуществовать лет сто-двести. И надо найти новый подходящий дом: чтобы были подвалы для Па и кузенов, чтоб можно было уютно устроить Бабушку и Деда, и резвящихся мальчиков, и, конечно, верхнюю комнату для тебя, Сеси. И для Тимоти — он вскоре будет единственным из нас, полностью похожим на обыкновенных людей и отводящим от нас подозрения. Я все-таки думаю, дорогая, что понадобится переехать и найти хотя бы еще одного Стража дорог.
— А раньше? Мы часто переезжали раньше?
Мама только коснулась руки Сеси своей белой тонкой рукой. Одно касание пальцев — и Сеси впала в транс, и Тимоти остолбенел: такое бывало нечасто, когда Мама показывала им, детям, нечто из своей памяти. Это лучше, чем вытащить старую, чуть пожелтевшую открытку с тиснением и резным узорчатым краем. Это не просто прочесть старое письмо. Мамины воспоминания были очень яркими, подвижными, полными взглядов, движения и ощущений разных чувств. Как это...
Мисс Кливети шла по Главной улочке, придерживая в одной руке поводок своей болонки, а другой в высшей степени элегантно держала сумочку. Сумочка была совсем новая, как и платье, но мисс Кливети уже ее ненавидела. В первую очередь она, конечно, ненавидела это платье из серой саржи с отделкой из черного бархатного шнура и с этими нелепыми манжетами и стоячим воротничком из легкомысленного батиста, а потом — портного мистера Туистла, а потом — сумочку и всех прочих, включая Корделию Басс и остальных участниц четверговых чаепитий. Ненависть буквально душила ее, добавляя отвращение к корсету с очень жесткой планкой на животе, к врезающейся шнуровке, к тугому воротничку, еще и липнувшему к шее и сдавливающему ее до того, что мисс Кливети едва могла вздохнуть. Она и так едва позволяла себе вдох. Ох уж этот портной с его картинками! В журнале мод эти оборочки из батистовых зубчиков смотрелись так горделиво и строго, а он так убедительно уговаривал, что безупречный вид будет стоить всего лишь небольших усилий с щипцами для плоения, а на самом деле столько возни с крахмалом, с нагреванием щипцов на свечке, да еще и сажи надо уследить не набрать! Со стыдом вспомнила мисс Кливети, как, красная и неловкая, она пыхтела, доглаживая свое новое платье, безнадежно опаздывая на чаепитие в прошлый четверг. Конечно, это дало отличный шанс Корделии Басс буквально царить все четверговое чаепитие и высокомерно кивать головой при встречах до самого понедельника.
Мисс Кливети сурово одернула болонку. За всем приходится следить самой — в том числе и за нравственностью.
Болонка мисс Кливети ощущала себя из рук вон плохо: в голове у нее шумело, в животе болезненно тянуло и хлюпало. Дело было в том, что хозяйка догадалась о начинающейся течке и приняла привычные ей меры. Она резко сократила рацион и оттого у болонки в животике тоскливо ныло, голова кружилась от разнообразных запахов: вот потянуло лежалой ветчиной из лавки, тут пахнет любовными записками котов, а здесь одуряюще тянет подтухшей рыбой. Так сильно тянет — наверное, голова или даже рыбьи потроха! И болонка приостановилась, не в силах оторваться от запаха хоть какой-то еды. Сейчас она съела бы и такое безо всякого вреда для себя.
Хозяйка требовательно дернула поводок, так, что болонка взвилась на задние лапы и развернулась по инерции немного назад. И тут... ах. Как это всегда бывает внезапно: увидеть ЕГО! Он стоял, приоткрывая зубы в нагловатой угрожающей ухмылке, вздыбив загривок и, очевидно, бросал вызов всему миру. Или палке джентльмена, желавшего убрать йоркширского терьера с дороги. Болонка замерла, а потом бешено замахала хвостом, чтоб как можно скорее донести до него пикантное приглашение. И даже тихонько тявкнула. Не настолько тихонько, чтоб не обратила внимание хозяйка, но что это в сравнении с реакцией ЕГО: он так лихо отскочил, уворачиваясь от палки, так грациозно обежал пожарный гидрант и с такой приглашающей миной расписался струей на сияющем железном боку... Болонка ни одного мига не сомневалась и ринулась навстречу любви, вывернувшись из ошейника и выскочив с тротуара на проезжую часть.
Именно тут ее и настигло колесо пролетки. Короткий болезненный взвизг, брань и шорох с глухим ударом от падения тела мисс Кливети.
— Тогда можно было, мои дорогие, покормиться вот так — на виду и все же незаметно. Маленький глоточек жизни болонки — в тот миг, когда она уже почувствовала давление колеса, ломавшего ее тонкий хребет, а потом Па смог поработать над телом мисс Кливети. Знаете, тогда скверно устанавливали время смерти. Поэтому благонравную старую деву сочли уже умершей, в то время как она была только без чувств. Этого нам хватило надолго. Но теперь другие времена. Люди стали внимательнее, подозрительнее, а как было бы хорошо, если любопытство помогало.
Мама прикрыла глаза, вспоминая:
— Папа тогда сам держал похоронный бизнес. Его магазин был на Мейн-стрит. Это так удобно: магазин на первом этаже, квартира на втором, а про подвал как-то никто не задумывался. Но со временем начали подозрительно посматривать на нас с Папой, ведь наши дети вырастали и становились взрослыми, а мы с Папой не менялись. Сначала хватило того, что Папа официально передал похоронный бизнес сыновьям. Но потом все равно пришлось переехать.
Она покачала головой.
— Мне так нравились те черные траурные длинные платья: жаль, таких теперь не носят.
— Я подумаю. Пожалуй, поищу в другой стороне, раз сторон целых четыре.
И Сеси вышла из-за стола, как обычно, легкая, воздушная и неземная — воплощенная невинность неведения.
Тимоти помолчал, поглядывая то в чашку, в которой еще оставалось чаю на пару глотков, то на Маму. В рассказе Мамы то, что наливали всей Родне и Семье в бокалы, выглядело потрясающим, желанным. Оно укрепляло силу, делало всех их ближе друг другу. Наверное, и на вкус всем казалось шикарным. Не хуже воздушных взбитых сливок на абрикосовом пироге. Тимоти вздохнул: пирог был почти съеден, а тот самый темный, с медным запахом, густой напиток он мог попытаться проглотить, но знал уже — вывернет, обязательно вывернет, лучше и не переводить еду для Семьи на него.
— Есть еще кусочек абрикосового пирога, дорогой. Ты ведь хочешь?
И действительно — еще одна узенькая полосочка с кусочками абрикосов, с пористым пышным бисквитом, сладким и чуть крошащимся, лежит, не сразу замеченная, на тарелке для пирогов.
— Спасибо. Наверное, это здорово, круто, когда можно влезть в головы многих?
Тимоти спросил наугад, но Мама застыла. «Влезть...»
Она повернулась к сыну и посмотрела куда-то сквозь него. В голове Тима что-то замельтешило, будто кто-то быстро листал, даже перетряхивал старые книги или журналы. Вихрь картинок, то серых и слабо различимых, то нестерпимо ярких, то будто шквал голосов, а потом все стихло.
— Ну да, конечно. Это выход. И ты нам поможешь, Тимоти.
И Тим с облегчением принялся уплетать оставшийся кусочек пирога. Первое — он точно знал, что коли Сеси ушла полетать-постранствовать, то скоро не придет, а уж когда придет, будет ей новый пирог. Второе — больше никто, кроме него и Сеси, пироги, даже самые красивые и с шоколадной крошкой, не станет есть. Так что пропадать такой славной еде? Тем более, что сам Тим чувствовал, что этот кусочек ему вроде подарка за чудную догадку.
Вскоре после полудня Сэм понял, что с него хватит. То есть он несколько раньше пришел к этому выводу (лет на пять раньше, как минимум), но осознать и согласиться позволил себе только в этот момент: четверг, после полудня. Разумеется, у него есть обязанности. Как у всякого человека. Но довольно обманывать себя: стрижка газона перед домом и присутствие подруг жены по четвергам явно лишнее.
Он устало откинулся на своем стуле, позволив рукам свободно соскользнуть с клавиатуры его верного «Идеала» и потом со столешницы. Вот так — пусть руки свободно свисают, и голова запрокинута, плечи привычно побаливают, а перед глазами — чуть пожелтевший, некогда идеально белый, в мелких трещинках потолок угла веранды, служащий ему кабинетом. Жаль, нет ни одного скачущего и мерцающего солнечного зайчика, но и без того хорошо — тихо, светло, и так будет еще целых полчаса.
Раздался шорох раздвигаемой шагами травы. В самом деле, переросла.
— Мистер, эй, мистер! Может, вам надо помочь подстричь траву?
Сэм, не открывая глаз, сказал «нет», потом подумал: «Какого черта?!» и встал, все еще не открывая глаз.
— Сколько? — Он спросил, заранее готовясь ответить, что это слишком много за такую услугу.
— Всю скошенную траву с газона, — произнес тонкий деловитый детский голосок, — этого хватит.
Сэм открыл глаза. У открытой двери веранды, утопая в траве ботинками, стоял подросток: невысокий, крепкий, чуть бледный, пожалуй, со странным выражением глаз. Вроде бы он смотрел, как смотрят обычные мальчишки, а вроде скользило в его глазах нечто темное и жутковатое.
— Годится, — сказал Сэм, — когда приступишь?
— Меня звать Тимоти, сэр, и если не помешаю, лучше сейчас.
Сэму оставалось только кивнуть и указать на сарай, где стояла газонокосилка. Не очень новая, но исправная, раз сам Сэм с ней управлялся всего лишь недели три назад. Или больше?
Помахав руками, потерев ноющую от привычного напряжения шею, Сэм со вздохом уселся опять к письменному столу, ко все той же машинке с текстом, на свой привычный стул. Глаза бездумно скользили по тексту, не задерживаясь. Раздался стрекот газонокосилки. Интересно, для чего ему эта скошенная трава? Для кроликов маловато будет... да и кто сейчас держит кроликов? Сэм недовольно заворочался на стуле, взгляд поискал, за что бы зацепиться: «Дешевый и надежный способ!». «Выращенные у себя дома шампиньоны»... Интересно, на чем это выращивают те белые, почти безвкусные грибы? Грибы растут среди травы... скошенная трава и грибы...
Вскоре пишущая машинка стрекотала, выбивая на белых листах черные ряды строк, повествующие о жутком и необъяснимом, о подозрениях, отчаянии и попытках оттолкнуть неведомое и потому страшное, о смирении и принятии судьбы: нити сюжета, словно грибница, сплетались и образовывали плотные, яркие слова, складывались в волнующий текст.
Взмокший и вымотанный, Сэм трясущимися руками потянулся за сигаретами.
— Готово, сэр, — тихий голос не заставил подскочить, при всей неожиданности он был так естественен, будто всегда звучал в голове Сэма.
— Славно, очень славно, — пробормотал Сэм, — сколько я тебе должен?
— Мы в расчете, сэр. Когда понадобится снова подстричь газон, дайте знать.
Сэм кивнул:
— Обязательно.
— И если понадобится сделать новую поилку для птиц, я помогу.
— Поилку?
Тимоти показал какие-то обломки.
— Тут стояла, недалеко, в траве ее не видно было. Наверное, солнечные зайчики от нее были видны даже на веранде. Полезно для палисада, и птицы красивые.
Избегая глядеть в глаза странному бескорыстному помощнику, Сэм согласился: пусть будет поилка для птиц.
***
Тимоти лежал очень тихо. Вот дрогнули его ресницы, он пошевелил пальцами рук, вздохнул и сел на траве. Серенький паучок торопливо заскребся лапками у виска.
— Все хорошо, правда. Ты не волнуйся, я вернулся, и никто ничего не заметил.
Тимоти осторожно подвигал ногами и, наконец, встал. На заднем дворе их дома трава не стриглась: к чему стричь траву или подрезать кусты живой изгороди, если это вредит поганкам? Поганки очень любит Па. Мама часто поручает Тиму собирать поганки — разные для разных случаев. Тень, сырость, тишина привычно ощущались, как нечто само собой разумеющееся. Вот у Сэма перед домом было все по-другому. Тим вздохнул, вспоминая, как Сеси мягко потянула его из тела и поместила сначала в птицу, а затем, как только нашла подходящего мальчика, затолкала в другое тело. Втроем в голове было тесновато: мальчик буквально полыхал желанием куда-то пойти и кому-то врезать, но Сеси запихнула все эти желания куда-то, как будто завернула в плотную бумагу, чтоб не рассыпалось и не просвечивало, и положила в хорошо запертый ящик. Стало чуть просторнее. Сестра деловито покопалась в подвернувшихся ящичках с картинками памяти и решительно направила тело в одну из боковых улочек, недалеко от аптеки. Тимоти сначала решил, что она хочет осмотреть дом, подходит ли он, но Сеси шепнула, что хозяин дома очень им подходит.
— Ты хочешь жить в его голове? — изумился Тимоти.
— Конечно, нет, — серьезно отозвалась сестра, — мне нравится менять тела и возвращаться в свое. Но заглядывать в эту голову будет полезно.
И она, взяв голос Тимоти, заговорила:
— Мистер, эй, мистер!
Тиму понравилось стричь траву газонокосилкой. Шумновато, зато чувствуешь. что тебя кто-то слушается. И поилка: он сразу сообразил, что если Сеси хочет часто посещать этого Сэма, то есть бывать в его голове, то птичья поилка просто необходима. У него и самого уже язык прилип к небу, так пить хочется. Здорово, что можно прямо сейчас войти в дом и получить свой чай с лимоном, мятой и льдом.
На кухне уже был Па, и он поднял газету повыше, чтоб не видеть, как Мама наливает Тиму чай, бросает в высокий стакан веточку мяты и пару кубиков льда. Тим залюбовался на зеленоватый блеск чая, скрываемый на глазах крошечными капельками тумана, окутывавшего стекло. Но лучше было не задерживаться и не раздражать Па своим «не таким» напитком. Поэтому Тим сказал: «Сеси, наверное, уже все рассказала, так я к себе пойду?» — и пошел, бережно держа стакан, вверх по лестнице.
— Лучше бы она пошла работать, — с брюзгливой озабоченностью, встряхнув с шорохом газету, проговорил Па, — тогда бы мы просто смогли бы взять кредит и переехать в город. Проще всего прятать иголку среди кучи иголок.
Мама погладила Па по плечу.
— У нас очень умные и талантливые дети, милый. И ты всегда им дашь исключительно правильный совет.
Па привычно надулся, соображая, не понадобится ли для соответствия этим словам слишком много усилий.
***
Сеси тихо лежала в своей комнате. Белая девическая постель, неподвижная фигурка и полумрак — как обычно, отметил про себя Тимоти. Он побывал у себя, посадил своего паучка в его любимый уголок у окна, где была самая уловистая сеть. Некоторое время его друг будет занят: проверить, может, подновить ловчую сетку, ощупать-проверить мушиные трупики, съесть мух, достаточно добродивших внутри тоненьких хитиновых кастрюлек. Можно было просто лечь спать, подумал мальчик, не дожидаясь появления братьев с их подначками, а можно... наверное, все же лучше было пойти поговорить с Сеси. Или просто побыть рядом с ней: там уж точно зря не пристанут. И Тим пришел к сестре.
— Послушай, тот Сэм, у которого мы были, ты ведь сейчас в его голове?
Ответ пришел нескоро. Сначала это был тихий вздох, потом повеяло запахом скошенной травы и свежим табачным дымом.
— В его и еще нескольких... похоже, нам повезет, Тим.
Сэм все еще чувствовал сильную дрожь и опустошенность, когда по ступеням веранды поднялась жена. Он словно не про себя, а про кого-то другого вспомнил: сегодня четверг и жена с утра ходит в парикмахерскую. Там они сидят и болтают с парикмахером, потом сушат волосы и болтают с соседками, наверное, рядами, как на параде, сидящими под фенами, а потом, должно быть, идут к мэрии — убивать время своими длинными острыми языками. Прямо на больших часах на мэрии. Тонкие острые красные языки полосуют Время, пытающееся отбиться от них пиками черных стрелок. Он вздрогнул и открыл глаза.
— Как мило, Сэмми, ведь можешь же!
Она с легкой покровительственной улыбкой потянулась чмокнуть мужа в щеку и не заметила, как он не то чтоб отшатнулся — замер, переживая внезапно острое чувство отвращения. Чувство было неожиданно приятным: очень яркое, позволившее разом увидеть некогда покорившую его милую свежую девушку — такую, казалось бы, естественную и ничего для себя не желающую, с идеально ровным цветом лица, невинными глазами, и эту женщину — мелкую хищницу, с неискренней улыбкой, расчетливым взглядом, и вся-то ее невинность — слой пудры, хорошо заметный на мелкой острой морщинке. Торчит, выделяясь чешуйками там, где некогда сияла чистая юная кожа. Испытывая одновременно восторг от того, что увидел, как впервые, ту свою юную любовь, и ужасаясь теперешним мыслям, Сэм захотел скрыться, уединиться, разобраться в себе или убедить, что по-прежнему все хорошо, он любит жену и она все так же мила, и очарование при ней, но увы! Она живо сунула нос в новый текст, пробежала глазами, высказалась, что конец надо бы сделать счастливым и там слишком мало место отведено женскому персонажу, а вообще, он ужасно мил, но ей пора: сейчас к ним придут ее гостьи.
— Ты не очень любишь нашу болтовню, наверное, ты бы лучше занялся чем-нибудь мужским на заднем дворе?
Это был даже не намек, это было очень недвусмысленное приказание.
Сэм пробурчал под нос что-то про поилку для птиц и, старательно прибрав черновики и прочие бумаги в стол, ушел на задний двор. Птичья поилка? Может, просто зайти куда-нибудь в ближний магазинчик и купить посудину? Но представив себе, что сейчас надо будет возвращаться в дом, одеваться, проверять бумажник, даже отвечать на вопрос жены, куда это он собирается, и, что еще хуже, разговаривать на улице и в магазине, он махнул рукой и отправился через высокую траву на заднем дворе к сараю, где дожидалась следующего раза газонокосилка и стояла каменная, с парой птичьих фигурок, вычищенная от пыли поилка для птиц. Покрутив головой, Сэм решился: сходил все же на кухню за кувшином мятного чая и стаканом с водой, поставил птичью поилку так, чтоб красиво смотрелась на фоне каких-то колючих кустов, и сел на порожке сарая, потягивая чай. Пахло свежескошенной травой, приятно грело солнце, зелень радовала нежными и глубокими тонами, от самых густых и темных — пятен мха у корней, с прорывающимися сквозь плотные коврики тонкими коричневыми блестящими ножками поганок, до почти желтых, полупрозрачных тонов у едва разворачивающихся листочков на кончиках еще зеленых веточек или самого верхнего листочка травы. Теплое свечение проходившего сквозь листву солнечного луча становилось нежным обещанием на листьях и радостной игрой — на поверхности зеркальца воды в поилке. Промчавшаяся мимо пара ярко-красных стрекоз не показалась ужасающими хищниками, жрущими на лету мелких плодовых мушек. Нет — это были красные безупречные силуэты с огромными золотистыми глазами, грациозно и легко скользящие в безбрежной певучей синеве... как инопланетяне на такой пыльной и банальной Земле.
Как-то не было сил встать и пойти в дом. Сэм лениво подумал, что дождется окончания чаепития, а уж тогда, пожалуй, вернется к себе.
Вернулись в дом кузены. Тим, как обычно, узнал о том по шуму у крыльца и почувствовал, что они раздражены и хотели бы, пожалуй, отыграться и на ком-нибудь сорвать свое недовольство. А с Сеси было так хорошо! Он уже догадался, что она изрядно покормилась на Сэме и сегодня не вернется в дом.
— А его жена?
— Ничего особенного. Зато в памяти ее подруг... знаешь, завтра мы посмотрим один дом. Кажется, он нам подойдет.
***
Сэм очнулся среди ночи. В голове было неожиданно ясно и спокойно: ни страха, ни досады. Стараясь сохранить это ощущение, он выбрался из постели, машинально прихватил с тумбочки пачку сигарет и вышел из спальни. Привычные за пару лет стены и пол не было необходимости видеть, дорогу на заднее крыльцо его тело и так знало. Полная тишина и неподвижность дома радовала — не нужно оправдываться, объяснять, вообще как-то выглядеть в чьих-то глазах. Можно было только смотреть и растворяться в созерцании ночи.
Небо не было черным. Оказывается, ночью небо того глубокого синего цвета, которое глубже черноты. Звезды отчетливо разного цвета, совсем не похожи на пробитые лучами солнца дырочки в старом зонтике. Это что-то совсем другое.
Сэм нашарил спички. Привычные движения — выбить сигарету, сжать фильтр, растягивая в подобии улыбки сухие узкие губы. Одно движение пальца — и коробка спичек с шорохом открылась, ящичек с ровными рядами готовых к единственному подвигу в их жизни солдатиков. Чирк! — яркий цветок развернул оранжево-красный венчик из коричневой головки бравого спичечного бойца. Пара плавных вдохов, и сигарета затлела, красновато мерцая, а вверх потянулась белая волокнистая струйка моления богам привычки и душевного разговора с незнакомцем в пути. Богам передышки и кружки кофе.
Сейчас на него будто смотрела Вселенная. Или нет — он ощущал себя частью пространства, в котором суетливо крутился вокруг себя с бешеной скоростью шарик Земли, обегая небольшую желтую звездочку. А мимо с громадной скоростью мчались по своим делам, в свои судьбы громады миров куда больших, более ярких, с бушующим пламенем рождения и холодом надвигающейся смерти, может, утопающие в потоках дождей, а может, сухие и звонкие, как высушенные панцири насекомых. Одни миры лишь вступают с отвагой и силами молодости на тропу саморазрушения, другие уже в мудрой сосредоточенности готовят себе мавзолей, просторный и величественный, из сбывшейся мечты, из всех прекрасных спетых песен, исполненных танцев, подвижный и недоступный, как миражи в пустыне. Они есть, они существуют — не интересуясь и не зная ни о друг друге, ни о нем, Сэме. Зато теперь он никогда не забудет это ощущение — словно летел, касаясь мыслью и разглядывая пылающие разноцветные шары звезд, вихри из межзвездного сияющего газа, юркие планетки и причудливые порождения жизни и разума в этих мирах. Он парил, перемещаясь быстрее света, со скоростью воспоминаний и воображения, и видел слабо мерцающий звездный парус. А чернота рядом мерно и методично, едва он перемещался, съедала все эти сгустки света и формы.
Вверху — сплетение звезд, окруженное рамой из темных крон деревьев, а чуть ниже центра картины — силуэт кошки. Наверное, смотрит с таким знакомым выражением внимания и легкого презрения — как обычно смотрят кошки на людей, когда им, кошкам, всего довольно и человек не нужен.
Кошка повернула голову: оказывается, она действительно не нуждалась в человеке и точно смотрела в другую сторону, а вот теперь, словно почувствовав, что кому-то есть дело до ее тельца, оглянулась. Блеснули холодным бледно-зеленым светом глаза. Кошка смотрела, молчаливая и неподвижная.
Сэм, вместе с чувством стыда и унижения даже, почувствовал неуместность любого действия, нарушающего гармонию картины. Он закрыл глаза и попытался вспомнить свои только что мелькавшие, такие яркие и прекрасные ощущения. Вдохнуть, втягивая дым. Вспышки огоньков в сигарете. Волокна дымки, будто связывающие его с теми, к кому он обращается... где-то в самом отдаленном уголке сознания мелькнуло, что надобно сказать жене: пусть встречается со своими приятельницами, раз это ей необходимо, в каком-нибудь дамском кафе с чаем, кофе и тридцатью видами сдобы. В следующий четверг — в последний раз, а больше он не потерпит. Это мешает его работе. Пора в постель — он устал, а надо успеть набросать... И он, зевая и даже не удивляясь внезапным переходам настроений, отправился в спальню, на свою узкую отдельную постель.
С утра пораньше Сеси подхватила Тимоти, и они в момент перенеслись в тело одной из приятельниц жены Сэма. Там в голове был вполне пригодный для них уголок, и Сеси уютно свернулась клубочком среди воспоминаний о воздушном шу и чае с лимоном в кондитерской, а Тимоти с любопытством наблюдал за разговором с неким господином, просившем проводить до пустующего дома по соседству: владельцы отсутствовали в городе и оставляли этой даме ключи на случай если придут посмотреть возможные покупатели или арендаторы. Дама была, конечно, выше всяких меркантильных интересов, но про комиссионные за продажу помнила крепко, и с готовностью отправилась показывать тот дом, а заодно — еще два поблизости: один совсем рядом с домом Сэма и его жены, один — на соседней улице и один рядом с кладбищем.
Тимоти напугался того дома, что был совсем близко от дома Сэма: его паучок буквально задрожал и ринулся убирать, едва не обрывая, серебристую паутинку, когда они поднялись на второй этаж. Тимоти услышал только шорох сверху, там, где в белом потолке не было ни люка, ни даже трещинки, а можно было бы ожидать люка на чердак. Но раз паучок, тонко и точно оценивающий по дрожанию нити, что именно приближается, чувствовал явно больше, чем Тимоти и Сеси вместе взятые, и то, что он ощущал, не было безразлично к ним, а явно желало их съесть, то Тимоти попросил Сеси все же отказаться от этого дома.
— Жаль, — проговорила Сеси, — там, наверху, действительно очень много места, на всю Родню хватит.
— Но там живут такие существа, что, похоже, слопают всех нас, как паучок своих мух, — напомнил Тим, и тема была закрыта. Тем временем шорох наверху из слабого превратился в отчетливую мышиную беготню. Тимоти поежился, представляя себе мгновенно сбрасываемые нити, как мог делать паучок, только сразу много — и как они охватывают и утаскивают его и Сеси, как мух, в уголок...
Второй дом, выходивший своим фасадом на соседнюю улицу, а задним двором, оказывается, соприкасавшийся с задним двором дома Сэма, поначалу не понравился: он был такой беленький, светлый, ухоженный, что сразу возникало подозрение — ни Родне тут не место, ни даже Па не согласится переступить его порог. Тимоти порадовался, что не ушел сразу, когда обошел дом с обратной стороны: вот тут было ясно — это очень хороший дом! Большой запущенный сад, старые яблони, корявые и покрытые лишайниками, сыпали яблоки, листья и сучья на землю не первый год. Окошки подслеповато смотрели на высокую траву и покосившийся сарайчик. Тимоти особо отметил для себя кусты бирючины и заросли одичавших роз: прежний хозяин, видно, знал толк в том, что любит такой народ, как его Родня. Сам дом оказался довольно большим, и паучок показал скорее заинтересованность, чем тревогу.
Третий дом Сеси про себя назвала удачной ловушкой. Она не стала объяснять, почему ловушка, а заторопилась возвращаться: из головы дамы — в любопытствующую кошку, из кошки — в вертлявую птицу, и, наконец, они вернулись к себе.
Кузены пришли из похоронного бюро в хорошем расположении духа: всего лишь немного завывания ветра, чуть-чуть ударов в стену, будто хотят разбить ее, и хлопанье крыльев гигантской птицы. Они были заняты: много работы, много заказов.
Па по такому случаю спустился в подвал: Тимоти был уверен, что там Па сразу становится больше, внушительнее. Внизу, в глубине подвала, будет блеск черных свечей, таинственные звуки, а потом дом будто вздохнет с удовольствием. Жаль, что все это проходило мимо Тимоти — но, может, когда Тим вырастет, он тоже сможет помогать там, в подвале.
Но на этот раз все было не совсем как обычно: ни блеска свечей, ни сосредоточенности на удовольствии — зато Мама всех быстро собрала на кухне и сообщила, что завтра мальчики должны поехать и официально купить дом. Осмотреть можно хоть сегодня, потому что жильцов в доме и рядом нет.
Братья переглянулись и в голос завопили, что они и так наработались как волки, и бежать куда-то за тридевять земель не согласны.
— Тш! — сказала Сеси.
Она легко вытряхнула обоих из тел, только пара тяжелых солидных корпусов в черных костюмах самого строгого традиционного покроя и при жилетах осели на стульях за кухонным столом.
— Сюда, — поманила Сеси, и братья испуганно захлопали крыльями. Пара летучих мышей со злобным писком попыталась влететь в кухню, но Сеси сказала им строго: «Не баловать!» и скомандовала направление. Братья еще поворчали, но тут голос подал Дедуля — и они поспешили убраться подобру-поздорову, а то ведь засунет Сеси в их тела тех братцев, что в Дедуле гостят не первый год — что тогда?
Вернулись они к рассвету; Тимоти спал, но братья подняли такой шум при возвращении, что перебудили почти всех. Они были полны впечатлений, хвастались, как лихо воспользовались всеми подвернувшимися возможностями, и что Сеси ничего не понимает: покупать надо тот большой дом у самого кладбища. Он имеет настолько дурную репутацию, что продают его за сущие гроши. А какой там вид на могилы! А какие славные башенки с уютными оконными проемами и чудесными закутками, полными гнездовий!
— Он слишком хорош для нас, — заметила Мама, — там сразу начнут искать в новых жильцах нечто особенное, а как найдут — сразу начнут гоняться за нами с вилами да кольями. Вода, побывавшая в церкви, по мне так все равно только вода, а колья и огонь — это уж слишком. И там может оказаться нужен слишком большой ремонт — разоримся на этих работах.
Последний довод заставил поволноваться Па, и он принялся расспрашивать: хороши ли подвалы, не слишком ли сильно грибы изъели балки и перекрытия, и пригорюнился, когда понял, что никто насчет таких важных вещей не разузнал ничего. Как ставить его замечательные ящики полированного красного дерева в подвал, в котором, может, на полу лужи и скользко? Красное дерево, конечно, сырости не боится, но полировка-то и бронзовые ручки пострадают!
— Если никто не даст гарантии, что влажность в подвале не повредит чудным литым ручкам и ножкам ящиков, я не тронусь с этого места, и это мое последнее слово, — строптиво заявил Па.
— Думаю, тот дом как раз подойдет настоящим людям, которым понравится быть похожими на нас. А мы будем на их фоне казаться похожими на обыкновенных, — туманно сообщила Сеси и пожелала всем снов. К обеду, добавила она, необходимо заняться встречей с продавцом, нотариусом — и чтоб к вечеру дом был куплен. Тот, который примыкает задним двором к участку с домом, — пока не нашелся другой покупатель.
Братья, до того понятия не имевшие, что в сделках их может кто-то попытаться обойти, опешили. Мама согласилась, что лучше не медлить — ведь им понадобится время на переезд и на организацию новоселья.
— Как думаешь, дорогой, мы успеем к очередному большому полнолунию?
Па, до того практически дремавший, ведь рассвет уже занимался, вскинулся, похлопал покрасневшими глазами, а потом посчитал что-то в уме, прищурившись на виднеющиеся в утреннем небе последние звезды, и сказал:
— Не к самому большому, но вполне убедительному — да, успеем. Две седмицы нам хватит, чтоб оповестить родню и еще один день дать им на сборы?
Тимоти ужасно обрадовался и пошел досыпать к себе в постель: ведь, скорее всего, тогда и бабулю вытащат из чулана, а она такая ласковая, всегда хорошо смотрит на него и, главное, прилетит дядя Эйнар — а у него такие замечательные зеленые крылья. Надо успеть выспаться, перед тем как начать собирать все-все нужные вещи и заготавливать белену, белладонну, болиголов и поганки.
Летнее утро — это всегда некое особенное волшебство.
Когда день собирается дождливый, темный, в утренних сумерках человек получает шанс побыть практически эльфом: все вокруг зыбко, смутно, мир пронизан высокой печалью, ощущается связь малейших колебаний, и миг, когда сиреневый сумрак наливается малиновым свечением зари, растягивается на века. Любая душа тоскует, ощущая желание быть совершенной и достойно принимать и отражать все удары Рока: то лишь попытка откликнуться на зов совершенства, но где ж его догнать? В неизменно серебристо звучащей флейте рассвета много печали о недостижимом для проснувшегося рано человека. Вздохнув о несбыточном, может, он хотя бы до обеда будет особенно тих и вежлив. Ведь он все пытается услышать в себе струны, отозвавшиеся на утреннюю мелодию.
Бодрое ясное утро тоже хорошо: не оставляя места тоске и сомнениям, оно вытряхивает из смутных опасений и надоевших страхов, оно ласково манит золотистыми пальчиками лучей солнца на улицу — а там столько всего интересного, бодрой дружной работы, звенит удовольствие от каждого движения, и все сделанное — ладно и кому-то обязательно на пользу и в радость.
Сэм с мучительной тревогой просыпался в дождливые утра и спешил на кухню, к плите: там, зажигая огонь и поглядывая на деловитый венчик пламени вокруг черной конфорки, он машинально наливал воду в чайник, придвигал табурет к плите и сидел, сгорбившись, неотрывно глядя на пламя. Пламя в темное сырое утро было бодрым надежным другом, союзником.
Вскоре начинал шуршать и посвистывать чайник, тепло от огня согревало плечи и уж не так тяжко было разогнуться и слезть с табурета, дотянуться до чайника и коробки с заваркой.
Коробка была почти настоящей шкатулкой для чая: купленная когда-то давно коробка дорогого китайского чая, когда Сэм и жена были куда легкомысленнее, или влюбленнее друг в друга, или просто все было в новинку, она стояла на полке буфета, сундучок с сокровищами пиратов да и только. Чай туда насыпали давно самый обыкновенный, но, видимо, было что-то в той шкатулке из-под китайского чая — все равно по утрам он получался вкусней, если брать оттуда, а не просто из бумажного пакетика. Сэм деловито насыпал в прогретый над закипающей водой заварочник три чайных ложки чаю, заливал водой его так, чтоб отверстия в заварочнике были покрыты водой полностью, и доставал чашки, бисквиты и дежурную баночку джема. Жена была сластеной, и потому джем или варенье, а иногда мед или кленовый сироп с блинчиками наутро бывали. Сам Сэм с утра почти ничего не хотел — но регулярно заваривал чай, ставил заварочник, пару чайных чашек и бисквиты с банкой джема на поднос и шел в спальню. Там он только наливал чай в чашки и быстро уходил к пишущей машинке: утренние часы, пока сны совсем рядом, а хлопоты еще не очнулись и не стали осаждать со всех сторон, — самое время начать писать нечто интересное.
Если утро обещало быть ласковым и радостным, Сэм вскакивал, быстро кипятил воду, руки его моментально готовили чай для жены и относили в спальню, а сам он мог и вовсе без чая обойтись — и поскорее выглянуть на улицу. Мир в эти минуты был особенно ярок, не до размышлений!
Утро той особенной пятницы было именно ярким, полным едва сдерживаемого смеха солнечных зайчиков, ласково светился каждый листочек и, казалось, все собираются вокруг на небывалый праздник этого дня, после которого в мире не останется никакой скуки и все будет исключительно захватывающе, великолепно, и все будут буквально обласканы и напитаны вниманием. Сэм выскочил на веранду. Предвкушение и сборы будто заставляли носиться блестящих зеленых мух быстрее обычного, элегантные красные стрекозы с видом высокопрофессиональных распорядителей проносились, чиркая по синему небу во всех направлениях. Ломаный полет бабочек был исполнен особого смысла: самые красивые, конечно, самые неуверенные в себе, в своей красоте, и сейчас, перед коронным выходом, умирают от переживаний.
И тут Сэм заметил то, что должно было бы быть жутким диссонансом, но выглядело до странного естественным и необходимым в общей картине предвкушения: ослепительный блик на крыше черного автомобиля, стоявшего у соседнего дома. Черный автомобиль, солидный и даже величественный, грандиозных размеров, внушительный, как если бы это был монумент или театр, поставленный на колеса. Погребальный катафалк.
Сэм сначала вытянул шею вперед, потом, сообразив, что одет вполне подобающе для выхода к калитке, рискнул сойти с веранды и осторожно приблизиться к заборчику.
Катафалк вблизи был еще грандиознее, реальнее и внушал своим видом почтение. Высокая крыша, темные окна, притом блестящие и не пускающие своим блеском сторонние взгляды в глубину, где смутно виднелись черные занавески. Безупречная гладкость поверхностей капота, задних и боковых дверец, никаких легкомысленных серебряных деталек или фигурок. Перед Сэмом будто стоял, уверенный и спокойный, зверь из стали на подбитых резиной лапах, покрытый самым лучшим шеллаком, неуязвимый и совершенный. Ни единый бронзовый мускул не дрогнет под его стальным корпусом, его обводы разрежут воздух без всякого усилия... Послышались шаги и Сэм увидел, наконец, обладателей авто в сопровождении одной из приятельниц жены, помнится, она имела какое-то отношение к этому дому. Во всяком случае, она точно показывала этот дом, когда жена выбирала им жилье. Ей почти понравилась планировка и отделка, а потом она вдруг резко сказала, что им это не подходит, и буквально выскочила за порог, волоча Сэма за собой. Может, теперь этот дом купят и у них будут соседи? Вот бы не хотелось — Сэму так нравилось, что по утрам можно сидеть на веранде, невидимым за кустами с улицы, и писать или просто смотреть на птиц. А соседи, конечно, начнут стричь усы живой изгороди и напрашиваться на чай или барбекю — вот досада!
Не успел Сэм как следует расстроиться, как тут же переменил свое мнение: эти соседи ему определенно подошли бы! Двое мужчин в удивительно строгих, консервативного кроя костюмах, сидевших изящно и выглядевших, как картинка, оба в черных котелках, с черными зонтиками (раскрытыми над головами). Они шли очень неспешно, и все же видна была цепкая хищная стремительность, особая повадка существ, которым совершенно безразлично, как ты их оцениваешь, если только ты не еда для них или не можешь съесть их сам. Профили с крупными носами, четкие линии подбородков, ровная поступь и свободный разворот не слишком широких плеч — как будто это кто-то из врановых птиц: умных, дерзких, сильных и умеющих коварно напасть или отбить любую атаку стаей. Сэм даже смутился про себя — чего навыдумывал. Просто, наверное, заблудились в новой местности или у них в городке открывают похоронное бюро. Почему бы и не в доме, который пустует давно? Сопровождавшая их женщина выглядела одновременно довольной и встревоженной. Они все сели в катафалк (может, это просто такой автомобиль, в том же стиле, одернул себя Сэм) и авто, как сытый могучий зверь, плавно и бесшумно тронулся с места. Без спешки, ни разу не качнувшись, он вырулил к перекрестку и канул. Сэм еще раз подумал, до чего профили этих мужчин были похожи на вороньи. Потом спохватился: почта! Забрал все, что было в ящике, и вернулся в дом.
|