17.03.2015 в 13:39
Пишет Norial:Нил Гейман о Терри Пратчетте
URL записиНил Гейман о Терри Пратчетте
Нил Гейман: Не добрый Терри Пратчетт
Я хочу рассказать вам о моем друге Терри Пратчетте, и, знаете, это непросто. Расскажу то, что вы можете не знать. Есть люди, которые как-то раз познакомились с милым бородачом в шляпе и решили, что теперь они знают сэра Терри Пратчетта. Это не так.
читать дальшеДовольно часто на фестивалях научной фантастики к писателю прикрепляют «няньку». Этот человек следит, чтобы вы добрались до нужного места и не потерялись. Несколько лет назад мне довелось пообщаться с человеком, который сопровождал Терри на фестивале в Техасе, где он вел Терри от сцены до зала книготорговой фирмы и обратно. Он вспомнил об этом, и у него слезы навернулись на глаза: «Сэр Терри такой… ну, словно милый старый эльф», - сказал он. В этот момент я подумал: «Нет, нет! Ничего подобного».
То был февраль девяносто первого, Терри и я были в автограф-турне и подписывали «Добрые знамения», книгу, которую мы написали вместе. Мы приехали в Сан-Франциско и только что оптом подписали пару десятков экземпляров в одном книжном магазине. Тут Терри посмотрел на наш маршрут: следующим пунктом была радиостанция, где нас ожидало часовое интервью в прямом эфире. Терри сказал: «Судя по адресу, тут буквально через дорогу. У нас ещё полчаса. Давай прогуляемся».
Это было ещё в те времена, когда не было ни GPS, ни мобильных телефонов с приложениями для вызова такси ни прочих полезных вещей, которые в один момент дали бы нам понять: нет, нет, радиостанция не через дорогу, до нее несколько миль, причем в гору и через парк.
По дороге мы звонили в студию (как только встречали очередной телефон-автомат) и каялись. Мы понимаем, что мы уже опоздали на прямой эфир, но клянемся чем угодно, что постараемся быть как можно скорее.
По дороге я пытался сказать что-то ободряющее. Терри молчал, но его молчание давало понять, что все мои слова только усугубляют положение. За все то время, что мы шли, я ни разу не заикнулся о том, что, вызови мы такси из книжного магазина, всего этого не случилось бы. Есть нечто, чего нельзя говорить вслух. Скажешь – и дружбе конец. Это была одна из таких вещей.
Наконец, мы добрались до студии (она была на вершине холма, и до неё было далеко отовсюду). Наше интервью было рассчитано на час, а мы опоздали на 40 минут, пришли потные и запыхавшиеся, а тут как раз транслировали экстренный выпуск новостей. В местном «Макдональдсе» какой-то маньяк устроил стрельбу по людям. Не совсем тот фон, который вам нужен, чтобы начать говорить про веселую книгу о конце света, где мы все умрём.
Помимо прочего, вся студия (небезосновательно) наточила на нас зуб: непросто импровизировать, когда опаздывают гости. Те 15 минут, что нам остались, не были образцом хорошего настроения. (Потом мне рассказали, что эта станция из Сан-Франциско записала меня и Терри в черный список на несколько лет вперёд: радио не забывает и не прощает тех, из-за кого ведущий 40 минут подряд вынужден мямлить что-то невнятное.)
Минутная стрелка описала круг, и все закончилось. Мы отправились обратно в отель – на сей раз на такси. Терри молчал и дымился от ярости, но, в основном, он был зол на себя (думаю я), а также на весь мир, который не удосужился сказать ему, что студия была несколько дальше, чем казалось из нашего маршрута. Бледный от злости, он сидел рядом со мной на заднем сидении: заряд негодования, готовый выстрелить в любую сторону. Чтобы как-то успокоить его, я сказал что-то, скорее всего, вроде «да ладно, ведь все получилось, и это же не конец света, и пора уже перестать злиться».
Терри посмотрел на меня: «Не смей недооценивать эту злость. На ней стоят все наши “Добрые знамения”». Я подумал о том, с какой энергией работал Терри, о том, как он заставлял работать всех нас, и понял: он прав.
Терри Пратчетт – исполненный ярости писатель: это чувство породило «Плоский мир». Чувство к воспитателю, который решил, что шестилетнему Терри не светит сдать экзамен и поступить в школу. Чувство к напыщенным критикам. Ко всем тем, кто считает, что серьезность есть антоним смешного. К первым американским издателям, которые не смогли дать ход его книгам.
Ярость не знает покоя, она словно топливо для мотора. Когда Терри узнал, что страдает от редкой, приходящей в раннем возрасте формы болезни Альцгеймера, сменились объекты его негодования: теперь ими стали его мозг, его гены и, самое главное, государство, не позволяющее ему (и всем прочим, находящимся в таком же нестерпимом состоянии) выбрать способ уйти из жизни.
Мне думается, что ярость лежит в основе того, как Терри понимал, что справедливо, а что – нет. Его работа и произведения основаны на справедливости; это же чувство вело его со школьной скамьи в журналистику, затем в пресс-службу Юго-западной электрической компании, ну а потом – в круг наиболее почитаемых и успешных писателей всего мира.
Он пишет о чем-то совершенно другом, но Справедливость заставляет его вспомнить о тех, кто оказал на него влияние: к примеру, Алан Корен, основоположник техники лаконичного юмора, к которой Терри и я так часто обращаемся; или же огромный, невероятный «Словарь пустословия и выдумок» и его составитель, Э. Кобэм Брюэр, непредсказуемейший из писателей. Когда-то Терри написал предисловие к книге Брюэра, и оно весьма повеселило меня: мы звонили друг другу и хвастались, что нашли доселе не известную нам его книгу («Алло! А у тебя уже есть брюэровский «Словарь чудес: подражания, реалии и догматика»?)
В книгах Терри всегда присутствует его личность и ее настроение: доброе, уравновешенное, немного смешливое. Если читать его вещи быстро, не обращая внимания, то может показаться, что сам автор весьма мил; но копни глубже, и наткнешься на фундамент ярости. Терри Пратчетт не из тех, кому можно пожелать покоиться, с миром или без.
Ибо он будет негодовать, покидая нас, потому что есть глупость, несправедливость, человеческий идиотизм и недальновидность, а не просто угасание света. И рука об руку с его яростью, подобно тому, как в закат уходят ангел и демон, будет идти любовь, любовь ко всем тварям человечьим во всем их несовершенстве, любовь к сокровенным вещам, любовь к историям, и, превыше всего, любовь к человеческому достоинству.
Сказать по-другому, негодование суть его энергия, но величина его духа заставляет эту энергию работать на благо ангелов, или, что лучше для всех нас, на благо орангутангов.
Терри Пратчетт – это не милый старый эльф, ни боже мой. Он намного больше. Он слишком быстро уходит во мрак, и ярость охватывает уже меня: что за несправедливость, чего – кого – у нас больше не будет? Ещё 20 или 30 книжек? Множества мыслей и чудесных цитат, старых и новых друзей, рассказов, в которых люди делают то, что умеют лучше всего – используют свои мозги, чтобы выпутаться из беды бездумия? Еще одной-двух доз журналистики или пропаганды? Признаюсь, все это не вызывает во мне ожидаемого чувства. Да, мне немного грустно. Но я видел, как они появлялись на свет, и я знаю, что каждая книга Терри Пратчетта – это маленькое чудо, а их у нас не так уж и мало. Непристойно нам жадничать.
Во мне бушует ярость перед неотвратимой потерей друга, и я думаю: «Куда бы направил Терри это чувство?» Тогда я беру ручку. Начинаю писать.
Перевод: Константин Калинин
Нил Гейман: Не добрый Терри Пратчетт
Я хочу рассказать вам о моем друге Терри Пратчетте, и, знаете, это непросто. Расскажу то, что вы можете не знать. Есть люди, которые как-то раз познакомились с милым бородачом в шляпе и решили, что теперь они знают сэра Терри Пратчетта. Это не так.
читать дальшеДовольно часто на фестивалях научной фантастики к писателю прикрепляют «няньку». Этот человек следит, чтобы вы добрались до нужного места и не потерялись. Несколько лет назад мне довелось пообщаться с человеком, который сопровождал Терри на фестивале в Техасе, где он вел Терри от сцены до зала книготорговой фирмы и обратно. Он вспомнил об этом, и у него слезы навернулись на глаза: «Сэр Терри такой… ну, словно милый старый эльф», - сказал он. В этот момент я подумал: «Нет, нет! Ничего подобного».
То был февраль девяносто первого, Терри и я были в автограф-турне и подписывали «Добрые знамения», книгу, которую мы написали вместе. Мы приехали в Сан-Франциско и только что оптом подписали пару десятков экземпляров в одном книжном магазине. Тут Терри посмотрел на наш маршрут: следующим пунктом была радиостанция, где нас ожидало часовое интервью в прямом эфире. Терри сказал: «Судя по адресу, тут буквально через дорогу. У нас ещё полчаса. Давай прогуляемся».
Это было ещё в те времена, когда не было ни GPS, ни мобильных телефонов с приложениями для вызова такси ни прочих полезных вещей, которые в один момент дали бы нам понять: нет, нет, радиостанция не через дорогу, до нее несколько миль, причем в гору и через парк.
По дороге мы звонили в студию (как только встречали очередной телефон-автомат) и каялись. Мы понимаем, что мы уже опоздали на прямой эфир, но клянемся чем угодно, что постараемся быть как можно скорее.
По дороге я пытался сказать что-то ободряющее. Терри молчал, но его молчание давало понять, что все мои слова только усугубляют положение. За все то время, что мы шли, я ни разу не заикнулся о том, что, вызови мы такси из книжного магазина, всего этого не случилось бы. Есть нечто, чего нельзя говорить вслух. Скажешь – и дружбе конец. Это была одна из таких вещей.
Наконец, мы добрались до студии (она была на вершине холма, и до неё было далеко отовсюду). Наше интервью было рассчитано на час, а мы опоздали на 40 минут, пришли потные и запыхавшиеся, а тут как раз транслировали экстренный выпуск новостей. В местном «Макдональдсе» какой-то маньяк устроил стрельбу по людям. Не совсем тот фон, который вам нужен, чтобы начать говорить про веселую книгу о конце света, где мы все умрём.
Помимо прочего, вся студия (небезосновательно) наточила на нас зуб: непросто импровизировать, когда опаздывают гости. Те 15 минут, что нам остались, не были образцом хорошего настроения. (Потом мне рассказали, что эта станция из Сан-Франциско записала меня и Терри в черный список на несколько лет вперёд: радио не забывает и не прощает тех, из-за кого ведущий 40 минут подряд вынужден мямлить что-то невнятное.)
Минутная стрелка описала круг, и все закончилось. Мы отправились обратно в отель – на сей раз на такси. Терри молчал и дымился от ярости, но, в основном, он был зол на себя (думаю я), а также на весь мир, который не удосужился сказать ему, что студия была несколько дальше, чем казалось из нашего маршрута. Бледный от злости, он сидел рядом со мной на заднем сидении: заряд негодования, готовый выстрелить в любую сторону. Чтобы как-то успокоить его, я сказал что-то, скорее всего, вроде «да ладно, ведь все получилось, и это же не конец света, и пора уже перестать злиться».
Терри посмотрел на меня: «Не смей недооценивать эту злость. На ней стоят все наши “Добрые знамения”». Я подумал о том, с какой энергией работал Терри, о том, как он заставлял работать всех нас, и понял: он прав.
Терри Пратчетт – исполненный ярости писатель: это чувство породило «Плоский мир». Чувство к воспитателю, который решил, что шестилетнему Терри не светит сдать экзамен и поступить в школу. Чувство к напыщенным критикам. Ко всем тем, кто считает, что серьезность есть антоним смешного. К первым американским издателям, которые не смогли дать ход его книгам.
Ярость не знает покоя, она словно топливо для мотора. Когда Терри узнал, что страдает от редкой, приходящей в раннем возрасте формы болезни Альцгеймера, сменились объекты его негодования: теперь ими стали его мозг, его гены и, самое главное, государство, не позволяющее ему (и всем прочим, находящимся в таком же нестерпимом состоянии) выбрать способ уйти из жизни.
Мне думается, что ярость лежит в основе того, как Терри понимал, что справедливо, а что – нет. Его работа и произведения основаны на справедливости; это же чувство вело его со школьной скамьи в журналистику, затем в пресс-службу Юго-западной электрической компании, ну а потом – в круг наиболее почитаемых и успешных писателей всего мира.
Он пишет о чем-то совершенно другом, но Справедливость заставляет его вспомнить о тех, кто оказал на него влияние: к примеру, Алан Корен, основоположник техники лаконичного юмора, к которой Терри и я так часто обращаемся; или же огромный, невероятный «Словарь пустословия и выдумок» и его составитель, Э. Кобэм Брюэр, непредсказуемейший из писателей. Когда-то Терри написал предисловие к книге Брюэра, и оно весьма повеселило меня: мы звонили друг другу и хвастались, что нашли доселе не известную нам его книгу («Алло! А у тебя уже есть брюэровский «Словарь чудес: подражания, реалии и догматика»?)
В книгах Терри всегда присутствует его личность и ее настроение: доброе, уравновешенное, немного смешливое. Если читать его вещи быстро, не обращая внимания, то может показаться, что сам автор весьма мил; но копни глубже, и наткнешься на фундамент ярости. Терри Пратчетт не из тех, кому можно пожелать покоиться, с миром или без.
Ибо он будет негодовать, покидая нас, потому что есть глупость, несправедливость, человеческий идиотизм и недальновидность, а не просто угасание света. И рука об руку с его яростью, подобно тому, как в закат уходят ангел и демон, будет идти любовь, любовь ко всем тварям человечьим во всем их несовершенстве, любовь к сокровенным вещам, любовь к историям, и, превыше всего, любовь к человеческому достоинству.
Сказать по-другому, негодование суть его энергия, но величина его духа заставляет эту энергию работать на благо ангелов, или, что лучше для всех нас, на благо орангутангов.
Терри Пратчетт – это не милый старый эльф, ни боже мой. Он намного больше. Он слишком быстро уходит во мрак, и ярость охватывает уже меня: что за несправедливость, чего – кого – у нас больше не будет? Ещё 20 или 30 книжек? Множества мыслей и чудесных цитат, старых и новых друзей, рассказов, в которых люди делают то, что умеют лучше всего – используют свои мозги, чтобы выпутаться из беды бездумия? Еще одной-двух доз журналистики или пропаганды? Признаюсь, все это не вызывает во мне ожидаемого чувства. Да, мне немного грустно. Но я видел, как они появлялись на свет, и я знаю, что каждая книга Терри Пратчетта – это маленькое чудо, а их у нас не так уж и мало. Непристойно нам жадничать.
Во мне бушует ярость перед неотвратимой потерей друга, и я думаю: «Куда бы направил Терри это чувство?» Тогда я беру ручку. Начинаю писать.
Перевод: Константин Калинин